На рассвете мы шагали в город — я, Гнедой и пятеро конвойных, а всё остальное начальство поехало куда-то дальше.
Идти трудно. Густо падают хлопья снега, и мы барахтаемся в нём, как мухи в молоке. Сквозь белую муть то справа, то слева тёмными намёками плывут встречу нам кусты, деревья, бугры ещё не засыпанной снегом земли.
Солдаты не выспались, голодны и злы, орут на нас, толкаются прикладами; Гнедой зуб за зуб с ними, и раза два его ударили, больно, должно быть.
Он буянит: размахивает руками, кричит, плюётся, в рот ему попадает снег.
— Я сам солдат! Солдат должен правду защищать!
— Поговори! — грозно предупреждает его один конвойный, а другой насмешливо спрашивает:
— Какую?
— Такую! Всеобщую правду! А вы — Кузьку богача, мироеда защищаете!
— Дай ему по башке, Ряднов!
Это надо прекратить.
— Земляки, — убеждающе говорю я, — не на то вы сердитесь, на что нужно…
— Разговаривай! — рычит солдат.
— Изволь! С разумными людьми говорить приятно. Сердиться нужно на то, что не дали вам подвод, а заставили шагать пешком…
— Из-за кого? Из-за вас, чертей!
— Не дали ни чаю попить, ни поесть, ни выспаться…
— Это он верно говорит! — отозвался солдат сзади меня.
— У нас всё верно! — гордо заявляет Гнедой.
— Слушай их, они скажут!
Старшой, заглядывая мне в лицо, хмурит брови.
Я продолжаю, уверенно и ласково:
— Всё это можно исправить, земляки! С версту пройдёт — будет на дороге деревня, а в ней — чайная, вот вы зашли бы, да попили чаю, и нам тоже позвольте. А так — ни вам, ни нам с лишком тридцать вёрст места не одолеть!
Старшой фыркает, стряхивая снег с усов, и мягко говорит:
— Это — можно! Это — ничего, земляк, можно!
И все ему поддакивают:
— Конечно!
— Не худо!
— Близко деревня-то?
— Не пожравши, и блоха не прыгает!
А Гнедой поучает:
— Видите — мы же вас и жалеем!
Старшой был у меня на обыске, мы вместе ночевали, и ночью я с ним немножко поговорил о том, о сём. Он и ещё один рослый солдат, Ряднов, шагающий рядом со мной, спокойнее других, остальные трое, видимо, давно болеют тоской и злостью. Они все худые, костлявые и навсегда усталые, словно крестьянские лошади, у них однообразно стёртые лица и тупые, безнадёжные глаза.
— Водим мы вас, водим, — тихо говорит Ряднов, — конца нет этому маршу!
— Отчего эта история идёт в народе, земляк? — спрашивает старшой, косясь на меня. — Какая тому причина, что никто не имеет покою?
Я начинаю объяснять им историю и причину, они сбиваются в плотную кучу, прижав ко мне Гнедого, их глаза недоверчивы, усы и брови в мутных каплях талого снега, и все они словно плачут тяжёлыми слезами.
— Даже удивительно, до чего нехорошо всё! — слышу я сзади себя тихое, искреннее восклицание, и кто-то горячо дышит в затылок мне.
Я их знаю, солдат: они всё равно как дети — такие же доверчивые и такие же жестокие. Они — как сироты на земле — ото всего оторваны, и своей воли нет у них. Русские люди, значит — запуганные, ни во что не верят, ждут ума от шабра, а сами боятся его, коли видят, что умён. А ещё я знаю, что пришла пора, когда всякий человек, кто жить хочет, — должен принять мою святую веру в необоримость соединённых человеческих сил. Поэтому я, не стесняясь, говорю им, что думаю.
— Плохо слышно! — с досадой ворчат назади. — Снег этот в уши набивается!
Гнедой доволен и бурчит:
— То-то вот оно!
Разговариваем всю дорогу до деревни, и, лишь войдя в улицу, наши конвоиры снова погрубели и грозно командуют нами.
Но придя в чайную и дождавшись, когда нам дали чаю и хлеба, они свирепо изгнали хозяев, расстегнулись, встряхнулись и снова, подобрев, смотрят на нас мягко и внимательно слушают мои речи.
Жуют хлеб, глотают чай, чмокают губами, и серые стриженые головы их печально покачиваются.
Ряднов спрашивает:
— А что, там в деревне остались ещё люди вашей веры?
Гнедой, чёрт его возьми, гордо орёт:
— А как же! У нас по всей округе…
Я ударил его ногой под столом, солдаты заметили это и хмуро улыбаются, а один спрашивает, подмигивая:
— Ты что, землячок, язык-то прикусил?
Гнедой, красный весь, пыхтит, двигая ногою, и всё-таки говорит смущённо:
— Что ж, двое, что ли, нас?
— Стало быть, — широко ухмыляясь, говорит старшой, — вас отведём — за другими пошлют?
Красные распотевшие рожи солдат разно улыбаются, а один из троих насмешливо говорит:
— Занятие!
И злой чей-то голос вторит ему:
— Приказали бы перебить всех сразу — правых, виноватых, — вот и спокой!
Пользуясь минутой задумчивости, обнявшей их, спрашиваю Гнедого:
— Оговорил-таки тебя Кузьма-то?
— Не он! — быстро отвечает Гнедой. — Это Мозжухин с Лядовым, Скорняков, главное, и другие ещё там! Что говорили! «Ваши благородия, он это я — не иначе китайцами подкуплен и самый вредный человек на деревне: начальство позорит и нас всех тоже, одни, говорит, китайцы хороши!»
Солдаты подозрительно смотрят на нас, и Ряднов спрашивает:
— А ты откуда знаешь их, китайцев?
— Я-то? — гордо кричит Гнедой. — Вона! Да я же на войне на этой был, в плену был, крест имею Егория — вот он, крест-от, он у меня тут…
Торопливо полез в карман штанов, вынул оттуда горсть какого-то мусора и, шевыряя в ней толстым пальцем, сокрушённо бормочет:
— Эх ты, дуй те горой! Крест-от я забыл, ребя! Н-ну, это нехорошо была бы мне всё-таки защита, а я его забыл, а-ах!
— Коли имеешь — это начальству известно! — ободряя его, говорит старшой, потом командует: